Новомученики Христолюбивые Царские Белые воины
ХРИСТОЛЮБИВЫЕ ВОИНЫ НОВОМУЧЕНИКИ
НОВОМУЧЕНИК ВОИН ГЕОРГИЙ ОСОРГИН
Новомученик Христолюбивый воин монархист Георгий Осоргин
Георгий Михайлович Осоргин, происходил из старинного благочестивого рода бояр Осорьиных (Осоргины), из которого происходила и святая XVII века Иулиания Осорьина. В роду Осоргиных старшую дочь непременно называли Ульяной (Иулианией). Был Георгий среднего роста блондин с голубыми глазами и правильными чертами лица. Монархист (так и упрямо твердил на всех допросах, не соглашаясь ни на какие «лояльности» по отношению к новой власти), искренне верующий, часто прислуживал иподьяконом при архиерейской службе, пел на клиросе. Светлый, доброжелательный, сострадательный, готовый отдать последнее, умеющий владеть собой, Георгий отличался присутствием внутренней возвышенности и духовной жизни, отражавшейся на его смелом, открытом лице. Уже в 1914 году Георгий был произведен в корнеты кавалерийского полка. Юный корнет отличился в бою и шеф полка — Великий князь Николай Николаевич наградил его Георгиевским крестом. В 1930 году новомученик Георгий Осоргин был расстрелян вместе с тремястами мучеников у стен Соловецкого монастыря.
Из книги Олега Васильевича Волкова «Погружение во тьму. Крестный путь России»: «Осоргин принадлежал к особой породе военных — к тем прежним кадровым офицерам, что воспринимали свое нахождение в армии на рыцарский, монархический лад, как некий вид служения своей родине. Осоргин боготворил великого князя. Шеф полка, де еще царский дядя, член священной семьи помазанников Божиих, Николай Николаевич облачался Георгием в недоступно-чистые ризы, и всякий поступок Великого князя, его высказывания, привычки и манеры в передаче Георгия приобретали особый, высший смысл.
«Его высочество», как нередко называл он Николая Николаевича, был и лучшим наездником в русской кавалерии— «А это что-нибудь да значит, дорогой мой, при наших кентаврах!», —обожаемым командиром и отцом солдатам, примером преданности традициям русской армии.
В роковые первые месяцы войны гвардейская кавалерия была почти разгромлена под немецкими пушками. Уцелевшего Георгия ненадолго причислили к штабу Верховного главнокомандующего —Великого князя—и он имел счастье сам выполнять собственные приказания Николая Александровича. К традиционному преклонению прибавилась личная преданность. То был кульминационный период жизни новомученика Георгия Осоргина.
Всякую крупицу воспоминаний о Великом князе он берег свято.
...Вот Николай Николаевич, задержавшись в дежурной комнате, напомнил Георгию, что они однополчане — Великий князь не только был шефом Конного полка, но и некогда командовал им, — и расспросил его о старых офицерах. И Георгий, воспроизводя эту краткую сцену, переживал ее неповторимость. Его голос звенел... И мне видятся со стороны саженная сухопарая фигура, суровое лицо главнокомандующего и миниатюрный, худенький Георгий, вытянувшийся в струнку и снизу вверх взирающий на своего обожаемого командира. Великий князь — всегда резкий и требовательный к офицерам, тут при встрече, напоминавшей молодость, оттаял и говорит вежливо, мягко, как умели все Романовы...
Убежденный монархист, не ведающий сомнения, Георгий был предан истребленной царской семье. Он был в числе офицеров, участвовавших в попытке ее спасти, был выдан и присужден к расстрелу. По какому-то случаю его амнистировали, а спустя немного лет снова схватили.
Приговоренный к десяти годам, Георгий отбывал срок в рабочих корпусах Бутырской тюрьмы. Должность библиотекаря позволяла ему носить книги в больничную палату. Будто перечисляя заглавия иностранных книг, он по-французски передавал нам новости с воли, искоса поглядывая на внимательно и тупо слушающего нас надзирателя. Любящий муж и любящий отец, Георгий Осоргин на допросе не дрогнул и сказал, что является монархистом[1], и получил десять лет тюрьмы. Следователь объяснял ему, что нужно лишь подписать пустяшную бумагу, где говорится о лояльности к советской власти, и заключенный Георгий тотчас выйдет к родителям и истосковавшейся жене, но узник таковую крамолу подписать отказался наотрез, открыто заявляя об этом.
«В 1930 году новомученик Георгий Осоргин вместе с тремястами мучеников был расстрелян у стен Соловецкого монастыря. Вместе с Георгием Осоргиным пострадал и писатель граф Сиверс.
Об этом периоде истории Соловецкого концлагеря и о судьбе своего зятя Георгия Осоргина (мужа сестры С. Голицина — Капитолины) повествует в своей прекрасной книге «Записки уцелевшего» (изд-во "Планета",1990) наш талантливый русский писатель-эмигрант Сергей Михайлович Голицин: «Как трудно тогда было спрашивать! И как опасались мне отвечать бывшие соловецкие узники. Кое-что рассказал Борис Аккерман, родом из крымских татар бывший офицер, хорошо знавший Георгия. Я встретился с ним на строительстве канала Москва-Волга семь лет спустя после расстрела. Вот его рассказ.
К 1929 году было сделано несколько попыток бегства с Соловков, но все они заканчивались неудачей: беглецов ловили или на берегу или у границы. А одна удалась. Трое бывших морских офицеров сумели переправиться на лодке. Они высадились на материке, затопили лодку и пошли на запад к финской границе. А власти думали, что беглецы утонули и поиски прекратили.
Смельчаки добрались до Финляндии. Можно себе представить, какая в западном мире разразилась сенсация! Словно с другой планеты явились изможденные в лохмотьях, однако, живые люди. И то, что они рассказывали, казалось совершенно невероятным. В кармане одного из них случайно сбереглись талоны, по которым можно было догадаться, что «инопланетяне» получали хлеб и обед в зависимости от выполнения норм выработки. В западных журналах появились сенсационные фотографии. Будучи в 1968 году в Париже, я просил отыскать мне их. О них помнили, но найти не смогли.
Кажется, тогда же английские деревообработчики, а следом за ними и пронырливые журналисты начали обнаруживать на бревнах, доставляемых советскими пароходами в Англию, надписи химическим карандашом, взывающие ко всему западному миру: «С такими муками вам достается русский лес! Мир узнал, что за железным занавесом страны социализма томятся десятки, а может быть сотни тысяч заключенных. На самом деле их были миллионы!
Как тогда, верно, влетело Ягоде от самого Сталина! В наших газетах появилось опровержение за подписью Молотова, что статьи в западных газетах о принудительном труде в СССР (если бы только труде!) — это сплошная клевета, фальшивки, вымысел грозных врагов социализмам.
Как тогда, верно, разозлился Ягода! Он послал на Соловки особую комиссию расследовать, как могли эти олухи прозевать побеги дознаться, как побег был организован, кто о нем знал и приказал расстрелять сообщников.
Вот почему, когда в разгар подготовки к побегу был раскрыт следующий заговор, расстреляли сорок человек: всех тех, кто знал о заговоре, но не донес.. Вот, что вспоминал в своей беседе с сыном Сергея Михайловича Голицина — Георгием академик Дмитрий Лихачев:
« В конце сентября начальство лагеря получило распоряжение из центра на расстрел четырехсот человек, чтобы удалить потенциально опасных (бывших военных, лиц, имевших авторитет у заключенных, и т. п.) и для укрепления общей дисциплины в лагере. В начале октября пошли аресты. Арестованными заключенными набивали карцер на Секирной горе. Взяты были узники-офицеры: Георгий Михайлович (новомученик воин Георгий Осоргин - ermakwarmemoria), его друг Сиверс, барон Фитцтаун — заключенный по лицейскому делу, Лозина-Лозинский — настоятель Университетской церкви в ленинграде., Покровский — одноногий преподаватель баллистики в Артиллеристикой академии, который всегда представлялся «белобандит Покровский», так было сказано в его деле, Гатцук – бывший офицер из Киева, который в лагере был начальником спортстанции, находившейся на берегу Святого озера. У Гатцука была немецкая овчарка Блэк, очень ему преданная.
Заключенных собирали в карцере примерно месяц. Незадолго, в 1928 году супруга Георгия Лина Осоргина (родная сестра Сергея Михайловича Голицина) приезжала на пароходе к мужу на Соловки по ходатайству В. Пешковой. Вот что она пишет в своих воспоминаниях: «В августе 1928 года во время своего первого свидания я была на всех чудных службах в кладбищенской церкви преп. Онуфрия (у меня даже есть фотографии), где всегда служили не менее трех епископов. Ведь тогда на Соловках было не менее 16 епископов и много причта. Все хоры были особенно хороши, т. к. Пели все монахи, справа был местный, из еще оставшихся из Соловецкого монастыря, а слева из арестованных духовных лиц и монахов. У меня есть большая фотография с епископом Илларионом Московским и другими. Второй раз ездила в Соловки в октябре 1929 года, уже после рождения сына Миши. Меня долго потом мучила мысль, что, если бы я не поехала бы на свидание с Георгием, может быть, ничего бы с ним не случилось. Он с весны жил в другом месте, не на самом острове Анзер, куда его послали в наказание за то, что он послал мантию и Причастие умирающему Владыке Петру Звереву (Воронежскому). Это там обнаружилось, и Георгий даже сидел в штрафном каменном мешке. Но в это время приезжал Максим Горький, и штрафных всех выпустили. Если бы он там остался, то не попал бы на глаза озверевшему начальству».
«28 октября 1929 года всех заключенных не выпустили из камер, на расстрел выводили партиями. Жутко выл Блэк — собака Гатцука. Охранники перестреляли всех собак, но Блэк убежал. У нескольких конвоиров случились истерики. Люди шли на расстрел подавленные (точные слова академика Дмитрия Сергеевича Лихачева.) Лишь один «белобандит» Покровский стал драться с конвоирами своей деревянной ногой в Святых вратах, и его там же пристрелили. (Вечная память смелому герою-мученику!)
Расстрел происходил на краю кладбища, недалеко от женского барака. Руководил расстрелом Дмитрий Успенский, начальник культурно-воспитательной части на Соловках. Он был вольнонаемным и попал на Соловки после того, как убил своего отца диакона (по другим сведениям священника). Убил, как классового врага, объяснил он властям, расследовавшим дело об убийстве. Его отправили на Соловки, где он стал чекистом. По слухам, Успенский жив до сих пор.
При расстреле он, пьяный, сам стрелял из нагана, добивал еще живых. Расстрел шел вечером и ночью. Ещё утром яма шевелилась, слегка засыпанная ночью. 29 октября Успенский, все еще пьяный, пришел в барак, где был криминологический кабинет; там Лихачев видел, как он рядом в уборной отмывал свои сапоги от грязи и от крови. В этом же кабинете работала Юлия Николаевна Данзас. Она рассказала Дмитрию Лихачеву о панике и истерике в женском бараке, а потом указала ему место захоронения расстрелянных. Данзас была царской фрейленой. В начале войны вступила в полк уральских казаков-старообрядцев, отличавшихся строгостью нравов. До Соловков она сидела в Александровском централе в Сибири. В 1933 году с помощью Горького она выехала за границу во Францию. Там она выпустила книгу воспоминаний о своем концлагерном советском прошлом.
Летом 1988 года академик Дмитрий Лихачёв побывал на Соловках. У места расстрела теперь стоит голубой дом. Когда хозяева ставили его, то рыли фундамент, и с землей вывезли много костей и черепов. Находили кости на глубине всего 80 см. Дом стоит на костях, и живущие в нем люди это знают. Они спокойно рассказали академику Лихачеву, что выкапывая картошку в своем палисаднике, нередко выкапывают и кости.
Сколько же было на самом деле в конце ноября 1929 года расстреляно на Соловках заключенных? Лицемер Ягода намеренно скрывал от Н. Пешковой истинное число жертв. Писатель Олег Волков, основываясь на свидетельстве очевидицы — супруги расстрелянного графа Сиверса Натальи Путиловой (тайное венчание совершено было в лагере), приводит данные: четыреста человек. В документальном фильме «Власть Соловецкая» также названо 400. Сколько на самом деле их погибло, скрыто в архивах ОГПУ и их правопреемников.
Палач Дмитрий Успенский — начальник КВЧ на Соловках, руководивший расстрелом отцеубийца сделал отличную и прочную карьеру при советской власти. В сборнике, посвященном путешествию советских писателей летом 1933 года на пароходе по только что построенному Беломоро-Балтийскому каналу, упоминается, что их сопровождал Успенский. В своих восторженных очерках они всячески расхваливали его, один поэт сочинил такие вирши:
«Сия чекистская луна
С улыбкой путь нам освещала.»
А художник набросал «дружеский шарж» — симпатичный круглорожий паренек весело улыбается. Весьма веселое было то путешествие: писатели вели между собой мудрые беседы, пели под гармошку, распивали коньяк, закусывали всякой снедью, с борта парохода рассматривали канал, деревянные шлюзы, другие сооружения, с заключенными не встречались. По такой же схеме протекало путешествие писателя Горького на Соловки, инсценированное советскими властями с целью доказать свободному миру, что никаких лагерей смерти при Ягоде в ЧК не существует и распропагандировать «перековку» реакционных классов в советских работяг. Просто идиллия какая-то!!!
Олег Волков в своей книге «Крестный путь России. Погружение во тьму», М., 1992 сообщает следующее о визите Горького на Соловки: «Я был на Соловках, когда туда привозили Горького. Раздувшимся от спеси (еще бы! Под него одного подали целый корабль, водили под руки, окружили почетной свитой) прошелся он по дорожке возле Управления.
Глядел он только в сторону, на которую ему указывали, беседовал с чекистами, обряженными в новехонькие арестантские одежки, заходил в казармы вохровцев, откуда только что успели вынести стойки с винтовками и удалить красноармейцев... И восхвалил!
В версте от того места, где Горький с упоением разыгрывал роль знатного туриста и пускал слезу, умиляясь людям, посвятившим себя гуманной миссии перевоспитания трудом заблудших жертв пережитков капитализма, — в версте оттуда, по прямой, озверевшие надсмотрщики били наотмашь палками впряженных по восьми и десяти в груженые долготьем (спиленные деревья — редакция) сани растерзанных, изможденных штрафников — польских военных. На них по чернотопу (дорога из досок, проложенная по болоту) вывозили дрова. Содержали поляков особенно бесчеловечно. Также обращались не только с пойманными белополяками, но и с белочехами и белофиннами.
Много позднее я смотрел фильм о Соловках, листал иллюстрированный альбом поездки по Беломорканалу целого букета славнейших советских писателей — были там, помнится, заклейменный Буниным, (а также писателем Русского зарубежья Борисом Зайцевым - ermakwarmemoria) Алешка Толстой, Панферов, Зощенко, прожённый Никулин, болтливый эрудит всеядный Шкловский, еще кто-то...
Узнавая про выступления советских эмиссаров типа и. Эренбурга, с пафосом обелявших на международных форумах наших закусивших удила насильников, я испытывал бессильный гнев, ужас, подобный тому, какой охватывает в тяжелом сне, когда не можешь крикнуть, вмешаться, позвать, а только немо шевелишь губами!»
Со слов очевидицы расстрела соловецких мучеников и с ними офицера Георгия Осоргина Наталии Путиловой (супруги расстрелянного графа Сиверса-венчание было в церкви Соловецкого лагеря)[2]:
«Что-то заставляло начальство торопиться. Потом начались аресты, когда еще не все жены были удалены с острова. Оставалась на островах и Лина (Капитолина Голицина, супруга новомученика Георгия Осоргина) Как и что дальше произошло, вряд ли когда узнается доподлинно. Одно известно твердо: арестованного Георгия освободили. И он пришел к заждавшейся, встревоженной Лине, успокоил ее, заверив, что был задержан срочной работой, и все благополучно. Но ей надо отсюда уехать: отныне свидания будут давать только на материке. И проводив супругу на корабль, говорил ей о следующей встрече, и махал вслед рукой... Быть может, оглядываясь, не схватят ли его тут же, когда можно увидеть палубы...
Говорили, что Осоргин ручался честью следователю: при прощании и словом не обмолвился об аресте. Доказывал, что вывезенные с острова без прощания жены поднимут тревогу, распространят слухи. Поверил ли тот Георгию или резонно решил, что ничем не рискует — добыча не уйдет! — но Осоргина выпустили из изолятора, где он сидел с товарищами, почти поголовно бывшими военными, не обольщавшимися относительно ожидавшей их участи. Успокаивая жену, Георгий знал: жить ему осталось несколько часов — до темноты. Может, возвращаясь с пристани, встретил он команду с заступами, посланную рыть могилы под монастырской стеной. Георгий был на десять лет старше своей Лины, у них было двое детей: Миша и Марина. Он твердо знал, что женится только на Лине Голициной, когда она бегала еще девочкой с косичками и в коротких платьях. Но любящий муж, сын и отец — Георгий не признал красной антихристовой власти, нисколько не поддался и не сделал ни одной уступки незаконной безбожной власти.
Неумолимо и страшно безнаказанностью убийц звучит свидетельство очевидицы: Натальи Путиловой.
Женщин с обеда заперли в бараке, неподалеку от южной стены, где рыли ямы. Наталья Михайловна знала, что Сиверс схвачен и отведен в изолятор. Слонявшаяся по лагерю бытовичка (осужденная по «бытовой» статье за воровство, мошенничество) направо и налево сообщала: «Ночью будут контру шлепать!»
Время тянулось бесконечно. Наталья Михайловна стояла как прикованная у окна, обращенного к монастырю, не смея себе признаться, чего ждет. Броситься бы на постель, закрыться, уйти, спрятаться от стянувшего душу ужаса. Не слышать, не видеть, перестать сознавать, жить...И не двигалась с места. Уйти с Голгофы, оставить его одного, не принять на себя часть его мук было немыслимо. И все слышались последние слова, обращенные к ней...
Из-за рощи облетевших березок низ монастырской стены не проглядывался.
Виден был только верх ее и острый конус башни. Гас короткий предзимний день.
В наступившей темноте было тихо и пусто. Потом замелькали фонари. Стали доноситься команды, окрики. И вот мир заполнили сухие не оставляющие надежды щелчки выстрелов, залпы. Одинокие хлопки. Беспорядочные очереди. И — дикие крики, вопли, вперемешку с руганью распаленных убийц. А ей все чудились стоны. Последние, обращенные к ней слова.
И не было этому конца...
Как ни много нагнали штатных и добровольных палачей, они не справлялись. В потемках промахивались. И добивали раненых. Да еще задержка: у убитых по лагерной традиции выбивали зубы с золотыми коронками.
На казнь приводили партиями. Всего, как утверждали лагерники, шестьсот человек. Имена их ты, Господи, веси!»
С. М. Голицин в книге «Записки уцелевшего» приводит следующие данные: «Я застал Успенского в должности замначальника строительства канала Москва — Волга. (По документам КГБ, опубликованным во втором томе шеститомника «Бутовского Мемориала» более половины заключенных, строивших вручную канал было затоплено открытием шлюзов, что было исполнено ГПУ после того, как официально, в советских газетах «каналармейцам» - заключенным, строившим канал - была объявлена амнистия и обещано денежное вознаграждение за стахановский труд - совагитпроп. Все эти люди были расстреляны на Бутовском полигоне.).
Был Успенский в то время одутловатым рыхлым толстяком с тремя ромбами в петлице, привыкшим разъезжать на автомашине.
Каким-то путем позднее он избежал расстрела, когда было арестовано руководство канала Москва-Волга. Это убийство было спланировано; как Успенский уцелел из всего чекистского руководства строительства канала – загадка. Позднее он занимал должность исполняющего обязанности заместителя начальника строительства Куйбышевского гидроузла, какими архипелагами командовал, кем правил во время войны 1941-1944 и после войны, - я не знаю».
В своей книге «Записки уцелевшего» С. М. Голицин пишет: «Документальный фильм «Власть Соловецкая» по силе впечатления могу сравнить с кинокартиной «Покаяние». В фильме показывается бывший видный чекист, который начал свою карьеру с убийства отца-священника. Фамилия точно не упоминается. Ковыляет, прихрамывая, по московской улице старикашка с авоськой, а на груди у него шесть рядов орденских планок. Да ведь это тот палач, который убил Георгия!»
Сетевой блог ermakwarmemoria
[1] С. М. Голицин в своей автобиографической книге «Записки уцелевшего» пишет также о воине монархисте Михаиле Лопухине, отказавшемся дать подписку о лояльности к соввласти и тем самым изменить своей присяге государю. Михаил был приговорен и расстрелян в Бутырской тюрьме.
[2] Олег Васильевич Волков Крестный путь России. Погружение во тьму. Москва, Советская Россия, 1992
Святой мученик воин Илья -- генерал-адъютант Свиты Его Императорского Величества граф Илья Леонидович Татищев (1859-1918)
|
|
|